Презрение Лорда [ Проклятие Лорда, Проклятие лорда Фаула] - Стивен Дональдсон

Тротхолл схватил ее за руку. В его старческом голосе слышалась властность и мольба:

— Прости, Мэйнфрол. Тебе не понять этого. Он — носитель дикой магии, которая разрушает мир. Мы должны простить.

— Простить? — пытался крикнуть Кавинант. Ноги его подкосились, но он не упал. Баннор подхватил его сзади. — Вы не можете простить.

— Ты просишь наказать тебя? — недоверчиво спросил Морэм. — Что ты сделал?

— Прошу? — Кавинант напрягал все свои силы, чтобы вспомнить что-то. Потом ему это удалось. Он знал, что ему надо было делать, — Нет. Позовите Ранихинов.

— Что? — негодующе огрызнулась Лифе. И все Рамены эхом подхватили ее протест.

— Ранихинов! Позовите Ранихинов!

— Ты сумасшедший? Осторожнее, Рингфейн. Мы — Рамены. Мы не зовем, мы служим. Они приходят тогда, когда захотят. Слишком много ты на себя берешь. И они никогда не приходят ночью.

— Зовите, я вам говорю! Я! Зовите их!

Что-то в его ужасной требовательности смутило ее. Она заколебалась, глядя на него со смешанным выражением гнева, протеста и неожиданного сострадания, потом повернулась и вышла из-под навеса.

Поддерживаемый Баннором, Кавинант заковылял прочь из-под давящего навеса скалы. Отряд и Рамены потянулись за ним, подобно следу, остающемуся в кильватере корабля, следу ошарашенной ярости. Позади кровавая луна только что взошла над скалой, и отдаленные равнины, видимые за пределами горных подножий перед Менхоумом, уже были омыты алым светом. Этот кровавый поток, казалось, проник в самую структуру земли, превратив камни, и почву, и траву в разложение и кровь. Люди расположились по обеим сторонам площадки так, чтобы освободившееся место освещалось кострами.

Лифе шла сквозь ночь, направляясь к равнинам, пока наконец не остановилась у дальнего край площадки. Кавинант стоял и смотрел на нее. Слабым, но решительным движением он освободился от поддержки Баннора и остался стоять один, словно поврежденный галеон, выброшенный на берег и оставшийся там после отлива, занесенный на невозможную высоту среди рифов. Потом, двигаясь, как деревянный, он подошел к Лифе.

Кровавый отблеск луны лежал перед ним, словно мертвое море, и тянул его, становясь все ярче с каждым мгновением восхода луны. Его кольцо холодно тлело. Он чувствовал себя так, словно был магнитом. Земля и небо были одинаково алого цвета, и он шел, будто полюс, на котором сосредоточилась красная ночь, — он и его кольцо, сила, которая принуждала этот прилив оскверненной ночи. Вскоре он уже стоял в центре открытой площадки. Собравшиеся вокруг были словно отделены от него невидимым колеблющимся занавесом тишины.

Мэйнфрол Лифе потянула руки, словно подзывая в себе тьму. Внезапно он издала пронзительный крик:

— Ееленбрабанал иврушин! Рувин хайнин келенко лирримарунал! Ранихин Келебрабанал!

Потом она свистнула один раз. Этот свист эхом отразился от скалы, словно визг.

В течение долгого времени на площадке стояла тишина. Вызывающим шагом Лифе прошествовала назад, в Менхоум. Проходя мимо Кавинанта, она резко произнесла:

— Я вызвала.

Потом она оказалась позади него, и он очутился один на один с осадой луны.

Но вскоре раздался топот копыт. Огромные лошади пожирали расстояние; звук был столь мощным в ночной тишине, что, казалось, сами горы катятся к Менхоуму. Ранихинов было много — несколько десятков. Кавинант усилием воли заставил себя удержаться на ногах. Его сердце, казалось, слишком ослабело, чтобы продолжать биться дальше. Едва ли он замечал молчаливую тревогу Раменов.

Затем внешний край площадки, казалось, приподнялся, и волна Ранихинов ворвалась на открытое пространство — почти сотня лошадей неслась плечом к плечу прямо на Кавинанта, словно стена.

Возглас восхищения и изумления вырвался у Раменов. Мало кто из старейших Мейнфролов когда-либо видел так много Ранихинов вместе.

А Кавинант чувствовал, что видит саму гордую плоть Страны. Он боялся, что они затопчут его.

Но стена обогнула его слева и справа так, что в итоге он оказался в кольце Ранихинов. С развевающимися гривами и хвостами, со звездами во лбу, Ранихины заслонили собой весь мир. Топот их копыт ревел у Кавинанта в ушах.

Их кольцо сжималось все плотнее. Их рвущаяся наружу сила вызывала в нем страх, заставляла его крутиться на месте, словно он пытался увидеть их всех одновременно. Сердце бешено колотилось у него в груди. Он не успевал поворачиваться с такой скоростью, чтобы видеть их всех. Это усилие заставило его споткнуться, потерять равновесие и упасть на колени.

Но в следующее мгновение он уже снова поднялся, встав так, чтобы оказаться против направления вращения кольца, и лицо его исказилось, будто в крике — сам крик затерялся в громе копыт Ранихинов. Раскинув руки, он словно оперся о стены ночи.

Медленно и мучительно, переминаясь с ноги на ногу и роя землю копытами, Ранихины остановились. Они смотрели на Кавинанта. Глаза их вращались, у некоторых на губах была пена. Сначала Кавинант не понял их волнения.

Внезапно раздался крик со стороны Мейнфролов. Кавинант узнал голос Ллауры. Повернувшись, он увидел, что Пьеттен бежит к лошадям, а Ллаура едва успевает за ним и с каждым шагом все больше отстает. Ребенок застал всех врасплох; все смотрели на Кавинанта. Теперь Пьеттен уже добрался до круга и протиснулся между ногами Ранихинов, беспокойно рывших землю.

Казалось невозможным, чтобы его не затоптали. Его голова была не больше по размеру, чем копыта Ранихинов, а эти копыта находились в беспрерывном движении. Воспользовавшись удобным моментом, Кавинант прыгнул вперед, повинуясь импульсу, и выхватил Пьеттена из-под копыт одного из коней.

Но его рука, лишенная одного пальца, не смогла удержать мальчика, и Пьеттен вырвался от него, мгновенно вскочив на ноги. Он бросился на Кавинанта и ударил его изо всех сил.

— Они ненавидят тебя! — бушевал он. — Уходи!

Свет луны упал на площадку, выделив ее среди окружающих гор. В алом сиянии маленькое личико Пьеттена выглядело пустыней.

Ребенок продолжал молотить по нему кулаками, но Кавинант поднял его с земли и обеими руками прижал к себе. Удерживая Пьеттена таким образом, он смотрел на Ранихинов.

Теперь он понял. Правда, он слишком старательно избегал их, чтобы заметить, как они реагировали на него. Они не угрожали ему. Этим огромным животным он внушал ужас. Ужас. Глаза их сторонились его лица, и они роняли вокруг себя хлопья пены. Мышцы их ног и груди дрожали. Тем не менее, они, словно в агонии, приближались к нему. Древняя традиция нарушалась. Вместо того, чтобы выбирать себе седока, они подчинились его выбору.